Рассвет подбирается хищно, незаметно, таится у горизонта в нежных тёмных тучах, собранных будто бы из осьминожьих чернил. Их кайма – ярко-оранжевая проволока по абрису, ядовитая, кислотная, чёткая и жёсткая - не вырваться. Даже у облаков бывает клетка.
Мимо удаляется девушка - мысли влекут её не хуже подводного потока. Шарф на плечах – объемный, двухслойный. На верхней его части парит светлый тонкий пух, оседая у подбородка спутанной паутиной. К поясу же по плечам спускаются витые мягкие нити: серо-зелёные, чайные, они неторопливо колышутся, запаздывают за движением, попадают не в такт – была б вода, были б водорослями.
Заворожённая, смотрю вслед, слежу взглядом, как мимо меня уплывает русалка.
В кружке стынет чай. Вода для него попалась недокипяченая, и на поверхности скопилась накипь: тонкая белая пенка собирается лёгкой рябью, какой плессируется песок на морском мелководье. Так же точно трескается первый тонкий лёд – нилос – под перекатами сильных, упругих волн. Так же иногда собираются в стаю тончайшие перистые облака.
Сегодня лёд обнимает замёрзшие реки, дотягивается до неба, собирается в чашке.
Зима всегда зарождается из сердца.
И оканчивается там же.
Вечерний трамвай заглатывает в себя пассажиров размеренно, неторопливо, с изяществом наевшегося хищника. На стекле водительского окошка наклеена цветная плёнка и, когда «рогатик» в движении, свет запутывается в плёночном узоре, пляшет в нём, словно по мозаике, наполняет искрами, как дорогой витраж.
Пробка. Трамвай еле ползёт, окруженный машинами со всех сторон - точка в светящейся транспортной змее. Народу уйма, на стёклах собирается конденсат, занавешивает окна перламутровым занавесом. Каждая проносящаяся мимо машина освещает светом размытых фар, как прожектором прилегающий пейзаж, и на окнах поднимаются декорации для паутины теней. В каждый трамвайный шорох тени оживают. Театр теней. Да мы и сами – как тени. Раскрывающиеся двери выпускают в живую темноту, что пожирает не глядя, сразу, без остатка, впускают в тесную прямоугольную коробку, но – где свет и жизнь, и кажется, что только здесь и сейчас ты-то и существуешь.
Я размякла на сидении, запрокинула голову на спинку. Там, наверху просачивается холодная ночь сквозь чёрный квадрат открытой форточки, там кружатся в вальсе придорожные фонари, там проявляется подсвеченный крест местного костёла: незатейливый, простой – две перекладины одна поверх другой - раскинул руки, словно человек, пытаясь вобрать в них, обнять всё небо. И удаётся, что интересно.
А я продолжаю валяться в рассыпанном состоянии без желания хоть как-то шевелиться, и всё думаю, что, в сущности, любовь изнутри выглядит одинаково. Кто любил, тот способен сложить, наконец, рисунок из мозаики своих чувств и потому знает, каково её начало. Вовне проявляется по-разному. Внутри – неизменное одно и то же, будто бы, черпая из разных рек, всё равно набираешь в ковш рук воду из одного источника. И если сначала обращать взор к этому внутреннему источнику, а потом на его реки, что вокруг, смотреть на них, но через него, как через плёнку прозрачного водопада, то меняется видение окружающего пространства, претерпевает изменения, преображается зрение, каким мы смотрим на мир - появляется иное, новое мировоззрение. И изменения затрагивают все сферы жизни, все явления и предметы, на которые падает взор. Получается, что если сначала обращаться в нему, а потом уже к окружающему миру, то это чувство и будет властвовать повсюду.
Всеобщий, единый бог. И, все же, для каждого – свой.