Помню, как мама, моя милая мама, которая любит уют больше, чем функциональность и ценит чувственность родственных связей превыше боли от неспособности их выражения, в тот день она всё ворковала на кухне, готовя что-то к празднику.
Помню, как меня пригласили на обед и я в отсутствие аппетита, в отсутствие голода, в иллюзорной сытости вялого тела отнекивалась от супа и шикарного второго, но, предчувствуя выпечку – по солнечному диску в иллюминаторе духовки – всё просила позвать на чай. А мама была непреклонна. И тарелка супа курилась паром.
И когда на кухонном столе появился десерт, я была опустошена и безвольна, потому что, провалявшись день в голодном бреду, наелась досыта супным бульоном. Потому что есть определенный порог сытости, после которого пища, даже самая желанная, не приносит насыщения и потому теряет вкус.
Помню запах пирога, яблочного с корицей, помню, как он стоял на крутящейся подставке, такой достижимый, и мне так хотеось кусочек и я могла его взять, но не могла съесть. И я вдыхала запах и думала, что десерты – невообразимая вкуснятина, приготовленная любимым человеком – даже они как будто бы чем-то отправлены.
И сейчас, как и тогда, мне отчаянно не хочется понимать, чем.
Думала более месяца, надо ли это запоминать.
Но я знаю, что здесь – за потрескавшимся льдом и бесцветной глубиной – есть шершавое дно, которое однажды увижу, во имя или вопреки. И когда я найду донные камни, мне потребуется понять, с чего начинался океан.