[Gabriel-Hound]

В кафе подобрала книгу стихов турецкого поэта Назыма Хикмета.

Про стихи.

Его эпитеты красивы, а слова – искренни и откровенны, так можно говорить с собой.
Ритм строк, и правда, расставляет ударения, как в разговоре. Очень интересно было смотреть по наклону начала строк, как сформированы акценты, где уходит "лишнее": продолжает ли строка мысль начального слова или, наоборот, имеет самостоятельный образ.

                Письма из тюрьмы. 
                            1 [фрагмент]
Я нацарапал имя твое 
                   ногтем
                         на кожаном ремешке… 
Ты знаешь, там, где я нахожусь,
                         нет ножа с черепаховой ручкой – 
«ОСТРЫЕ ПРЕДМЕТЫ ЗАПРЕЩЕНЫ», - 
ни сосны, 
      осененной синевой,
может, есть во дворе деревцо одно,
но мне, дорогая, запрещено
иметь тучки над головой.

Сколько нас, в этом доме живущих, - 
                            не знаю я.
Я один – далеко то них,
                    они вместе – далеко от меня.
Мне позволено только с самим собой 
                              разговаривать в этом краю,
но так как это наскучило мне, любимая,
                                    я пою.

И мой голос, который ты знаешь,
этот голос противный,
                    звучащий фальшиво,
проникает мне в сердце так глубоко,
что сердце мое разрывается.
И тогда,
        как сиротка из сказки слезливой,
        что идет босиком по дорогам 
                                  в мороз, 
мое сердце готово заплакать,
вытирая свои голубые глаза
                          и малюсенький нос…
Да, заплакать, - 
не затем,
         чтобы всадник на алом коне
                                   поспешил бы к нему,
не затем,
        чтоб не слышать крика черных птиц,
                              что уставились на тебя, - 
плакать,
        не требуя ничего,
        не жалуясь никому,
плакать
        совсем одиноко,
        просто так – для себя.
И, подумай, жена, - 
                    мне нисколечко не стыдно этой печали,
мне не стыдно
             чувствовать сердце мое
                                    таким слабым,
                                    таким человечным…



                2
Я скажу тебе нечто важное, дорогая:
с переменой места 
                  меняется и человек.
Я в тюрьме полюбил видеть сны.
Словно дружеская рука,
                      сон приходит
                      снять с двери засовы,
опрокинуть
          эти черные стены.
Как в банальном сравненье,
                          я в сон погружаюсь,
                          словно свет в стоячую воду.
Мои сны, дорогая, прекрасны.
Я всегда на свободе.
Мир широкий и ясный.
Я ни разу не падал в пропасть во сне
            и ни разу не был в плену…
Ты скажешь мне:
              «Твои пробужденья ужасны!»
Нет, жена моя, 
             у меня достаточно мужества,
чтобы сну отдавать только то, 
              что положено сну.



       Цикл «Выйдя из тюрьмы». 
       Вечерняя прогулка [фрагмент]

Вечерний город 
остывает, 
        как будто пальцы ребенка озябли, 
и, кажется, надо 
взять и согреть в ладонях эту прохладу.
Коты квартала 
         у двери мясной сошлись, как поклонники.
А на втором этаже – 
                   груди на подоконнике – 
жена мясника, 
            завитая, 
                    скучая и тая, 
вечера созерцает картину.

Небо чисто. 
Как раз там, где его середина, 
первая вечерняя звезда 
блестит, 
       как налитая в стакан вода.
В этом году бабье лето.
Абрикосы уже пожелтели,
но инжир еще зелен.
Дочь молочника Георгия 
     с наборщиком Ахметом 
вышли гулять, 
    и в тени 
            пальцы их сплетены, 
и ты видишь это.

               «Наши дети» [фрагмент]
Поднимаемся в Праге, 
                    летим в Будапешт.
Быть птицей, 
даже облаком быть – 
это, бесспорно, прекрасная вещь, 
но я доволен, что я человек, 
и так эту землю сильно люблю, 
что сильнее 
           нельзя 
                 любить. 
Может быть, потому 
                   всякий раз, когда, 
                   о борт корабля опираясь 
иль к окну самолета прислонясь, 
от земли моей 
             отдаляюсь, 
на меня находит тоска, 
                     такая же самая, 
как тогда, 
          когда маленькая твоя рука 
выскальзывает из моей, 
так, как было в то ранее утро, - 
       ты помнишь, жена моя, - 
в то ранее утро, 
в Стамбуле, 
у наших дверей…

Зимой выходишь из села 
      и раньше, чем поле, 
      видишь снега.
Откроешь в летнюю ночь окно – 
     звезды в комнату входят 
           раньше, чем тьма.
Весной зеленое видишь вокруг
      гораздо раньше, 
         чем лес и луга.
Вот так в Будапеште 
      видишь детей 
         раньше, чем видишь дома.
Воздух горячий, 
               как из печки.
Река детей 
          по улице 
                струится.
Голые ноги.
Голые плечи.
Веселые 
загорелые лица.
Будапешт – 
           словно огромная яблоня, 
что румянцем 
             яблок своих 
                         гордится. 

Под конец книги пишет по войну.
Пишет просто, деталями, не столько красочно, сколько иллюстративно и, может, поэтому выходит страшно.
Мне запомнились «Поэма о шейхе Бедреддине Симави, сыне кадия города Симавне» (о правде побежденных) и «Поезд 15.40» из «Человеческой панорамы». После обоих стихотворений меня еще долго трусило: задело мне что-то такое щемящее, не столь даже тоскливое, но саднящее - и живое. Мда. Поэтому, считаю, что циклы эти необычайно хороши.
Еще метафор:

Из «Поезда 15.40»

Как щепка из дерева, 
кости кусок 
вылетел из черепа 
на песок.

Из «Зои»

Такой прямоты 
бывает лишь кратчайшая линия между двумя точками.
Такой чистоты 
бывают лишь новорожденные дети. 
Удар за ударом…
Как змеи, дерзнувшие прыгнуть к солнцу, 
свистят и падают плети, 
                       свистят и падают плети…



Губы распухли,
искусанные молодыми зубами;
упрямо сдвинуты брови.
Босые ноги синеют от снега, снег краснеет от крови.